Неточные совпадения
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую.
Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о своей
книге.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, —
дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый
книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но
дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени
книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и
дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую новую
книгу, о которой все говорят, и в оперу — сегодня…
Как она ясно видит жизнь! Как читает в этой мудреной
книге свой путь и инстинктом угадывает и его
дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться: он ее руководитель, вождь!
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от
книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам
дороже?..
На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила ноты,
книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям, как вдруг снаружи, со стороны проезжей
дороги, раздался и разнесся по всему дому чей-то дребезжащий голос.
Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за
книги да на стул: пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь
дорогая — фарфор саксонский.
Какие бы, однако, ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь да найдет случай вырваться: или
книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползет по столу и тут же захватит по
дороге чернильницу или подсвечник.
Офицер требовал, чтобы были надеты наручни на общественника, шедшего в ссылку и во всю
дорогу несшего на руках девочку, оставленную ему умершей в Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя в наручнях нести ребенка, раздражили бывшего не в духе офицера, и он избил непокорившегося сразу арестанта. [Факт, описанный в
книге Д. А. Линева: «По этапу».]
Он как-то сразу полюбил свои три комнатки и с особенным удовольствием раскрыл дорожный сундук, в котором у него лежали самые
дорогие вещи, то есть портрет матери, писанный масляными красками,
книги и деловые бумаги.
Египетские храмы были их священные
книги. Обелиски — проповеди на большой
дороге.
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого
книга эта мне не меньше
дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно в Верхотурье. Третья повозка везла целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По
дороге он увез с нескольких станций приходные
книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с
книгами не всегда ловко сводило концы с концами.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему
дороже, чем он их продавал, и
книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
В ранней юности мне подарили
книгу с надписью «
дорогому протесташе».
Однажды я принес брату
книгу, кажется, сброшированную из журнала, в которой, перелистывая
дорогой, я не мог привычным глазом разыскать обычную нить приключений.
«У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень
дорог, вот шкаф с
книгами, за которыми я провел много ночей.
Читаю все, что попадается лучшее, друг другу пересылаем
книги замечательные, даже имеем и те, которые запрещены. Находим
дорогу: на ловца бежит зверь.
За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи с прекрасным замшевым матрацем, ночной столик, небольшой шкаф с
книгами и два мягкие кресла; а по другую сторону ширм помещался богатый образник с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в
дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталем и несколько кресел.
Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом с разносной
книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через
дорогу в мелочную лавочку…
— И наконец Шекспир, — заключил Павел, взглядывая на
книгу в
дорогом переплете.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших
книг в
дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои
книги; видно было по всему, что
книги эти ей очень.
дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Посередине комнаты стоял громадный письменный стол, заваленный
книгами, планами и тысячью
дорогих безделушек, беспорядочной кучен занимавших центр стола.
— Вы, Саша, уходите! — сказал Николай, протянув ей руку. — До свиданья! Не забывайте
книгами, если явится что-нибудь интересное. Ну, до свиданья,
дорогой товарищ! Будьте осторожнее…
Все это — под мерный, метрический стук колес подземной
дороги. Я про себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя
книга). И чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я входил в вагон — его как будто не было.
У него было много
книг, и всё такие
дорогие, редкие
книги.
— Повторяю, что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила меня прочесть — не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые
книги, бумаги, частные,
дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке…
Если он говорит «фальша», значит — икона
дорогая и редкая. Ряд условных выражений указывает приказчику, сколько можно дать за икону, за
книгу; я знаю, что слова «уныние и скорбь» значат — десять рублей, «Никон-тигр» — двадцать пять; мне стыдно видеть, как обманывают продавца, но ловкая игра начетчика увлекает меня.
Отношение хозяев к
книге сразу подняло ее в моих глазах на высоту важной и страшной тайны. То, что какие-то «читатели» взорвали где-то железную
дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о «правильных
книгах» и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах...
Книги закройщицы казались страшно
дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжет их в печи, я старался не думать об этих
книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю.
Лука. И вот в это место — в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с
книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость — где лежит праведная земля и как туда
дорога?» Сейчас это ученый
книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!..
— Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней! Чёрт побери,
дорогой мой инженер, для меня слова не только звуки и буквы, — когда я читаю
книгу, вижу картину, любуюсь прекрасным, — я чувствую себя так, как будто сам сделал всё это!
Любопытные видали в замочную скважину:
дорогой варшавский ковер на полу этой комнаты; окно, задернутое зеленой тафтяной занавеской, большой черный крест с белым изображением распятого Спасителя и низенький налой красного дерева, с зеленою бархатною подушкой внизу и большою развернутою
книгою на верхней наклонной доске.
Вот теперь
дорогой нечего нам делать, так мы будем что-нибудь читать…» И вытащил из кармана
книгу.
— Так… Ох, боже мой, боже мой… — вздохнул Самойленко; он осторожно потянул со стола запыленную
книгу, на которой лежала мертвая сухая фаланга, и сказал: — Однако! Представь, идет по своим делам какой-нибудь зелененький жучок и вдруг по
дороге встречает такую анафему. Воображаю, какой ужас!
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться пред этим,
дорогим для меня, человеком, и я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно голуби, страницы наших
книг.
Но пьеса выдержала и это испытание — и не только не опошлилась, но сделалась как будто
дороже для читателей, нашла себе в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из
книги в живую речь.
—
Книги, — говорит, — переплетал! — Скоро дядя придёт, будем ужинать; может быть, вы с
дороги помоетесь?
Ревностно полюбил я церковное; со всем жаром сердца ребячьего окунулся в него, так, что всё священно стало для меня, не только иконы да
книги, а и подсвечники и кадило, самые угли в нём — и те
дороги!
Я писал «Историю железных
дорог»; нужно было прочесть множество русских и иностранных
книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счетах, перелистывать логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за
книгу или начинал думать, как мысли мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из-за стола и начинал ходить по большим комнатам своего пустынного деревенского дома.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают
дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских
книг.
— Благодари пана за крупу и яйца, — говорил ректор, — и скажи, что как только будут готовы те
книги, о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и
дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерет.
Николай Иванович. Сделал, да. Впрочем, если есть чай или кофей, дай. (К священнику.) А, принесли
книгу. Прочли? А я всю
дорогу об вас думал.
— Красивая вещь, — сказала дама, которой стало жаль изящной и, по-видимому,
дорогой игрушки. — Кто это повесил ее сюда? Ну, послушай, зачем эта игрушка тебе? Ведь ты такой большой, что будешь ты с нею делать?.. Вон там
книги есть, с рисунками. А это я обещала Коле отдать, он так просил, — солгала она.
Дашутка поворочалась немного и опять заснула. Матвей сидел еще долго — ему не хотелось спать — и, кончив последнюю страницу, достал из сундука карандаш и написал на
книге: «Сию
книгу читал я, Матвей Терехов, и нахожу ее из всех читанных мною
книг самою лутшею, в чем и приношу мою признательность унтер-офицеру жандармского управления железных
дорог Кузьме Николаеву Жукову, как владельцу оной бесценной книгы». Делать подобные надписи на чужих
книгах он считал долгом вежливости.
Лежит она, эта
книга, в специально построенной для нее конторке на станции железной
дороги. Ключ от конторки «хранится у станционного жандарма», на деле же никакого ключа не нужно, так как конторка всегда отперта. Раскрывайте
книгу и читайте...
На Великий пост выдала мать Аркадия из кладовой
книгу Лествицу [Лествица, печатанная при патриархе Иосифе в Москве 1647 года.],
дорогую старообрядцам
книгу, печатанную при патриархе Иосифе.
Я просидел у больного с полчаса, утешая и успокаивая его жену. Комната была убогая, но все в ней говорило о запросах хозяина. В углу лежала груда газет, на комоде и на швейной машине были
книги, и на их корешках я прочел некоторые
дорогие, близкие имена.